Все описанное здесь - правда 
- ...Что, снова тут? В ЭТОЙ КОМНАТЕ?
- Ну, извините, леди, апартаментов для вас не нашлось! Ты что, не видишь, что творится? Живо входи, раскладывай свои вещички и приберись немного. О Господи, Божья кара... спаси и помилуй нас грешных...
- Мам, прекрати! Слава Богу, все хорошо. Никто не умер, не заболел даже...
- Типун тебе на язык! Господи, машина-то под дождем стоит!.. Ну как же это...
Миссис Уайтхэйз выбежала из комнаты, бормоча под нос, и Эви осталась одна. В ТОЙ САМОЙ КОМНАТЕ. Снова.
Странно все это. Голова шла кругом от переезда, от суеты и усталости; за стеной гудели поселенцы, битком набившие старый дом, - но Эви не слышала гула. Она осталась наедине с комнатой, в который не была восемь лет.
Первым впечатлением было - комната стала меньше. Постарела, сгорбилась. Конечно же, это Эви выросла: шутка ли - неделю назад стукнуло семнадцать. На пароходе. Первые именины среди волн - и с постоянной оглядкой на небо: не летят ли мессершмидты.
Гул за стеной отошел в никуда: комната отгородила его от Эви и выбросила прочь. Осталась тишина - и Эви. Конечно же, первым делом Эви взялась не за багаж, раскиданный по полу, и не за веник, чтобы стряхнуть паутину и пыль, - и даже не рухнула на старую свою кровать, накрытую брезентом.
Первым делом Эви уставилась на дверь кладовки. ЕЕ кладовки.
Уставилась и подошла ближе. Взялась за ручку, скользкую от пыли, приоткрыла дверь... "Крррэээак" - проскрипела дверь. Сердце стучало, как на бомбежке, хоть Эви скептически кривила губы. Она ничего не ждала от двери; просто надо было проверить.
Та-ак... Все, как тогда - полки с рухлядью, фанерные перегородки, запах нафталина, - и все вдвое меньше. Только запах такой же, и даже вырос. Та-ак...
Эви подошла к Той Самой перегородке. Потянула на себя...
За ней была глухая кирпичная стена, увешанная паутиной.
Эви ничего не ждала от перегородки, и ум устало отозвался - «я так и знал». Эви действительно знала, что за перегородкой будет стена, – но теперь ее совесть была чиста, и вопрос снят с повестки. «Я постарела, и комната вместе со мной...»
Все казалось старым, заплесневелым - и стены, и воздух, и сама Эви. Она постояла перед перегородкой, глядя на стену, затем выбралась обратно - и, не глядя на горы багажа и пыли, рухнула в кровать.
***
Она спала. Наконец-то спала. То есть это нельзя было назвать сном - мозг разучился спать и вертел перед Эви всевозможные картины и мысли, - но по крайней мере это был официальный, юридически утвержденный сон, когда не надо вскакивать, дежурить, лечить, перевязывать, а можно лежать до утра и не шевелиться. Работа в лазарете измотала ее, как тряпку...
Итак, пыль и паутина ликвидированы, багаж кое-как разложен, кровать скрепя сердце застелена, и можно лежать. Лежааааать...
Постепенно калейдоскоп в голове устаканивался, и мысли очищались от случайной накипи. Лазарет, раненые, стоны, хрипы, дорога - все отходило прочь. Дольше других держался образ матросов, громко обсуждавших хорошенькую Эви. Эви знала, что она хорошенькая, но ее еще никогда не обсуждали, и она покраснела даже здесь, под одеялом. Но потом все мысли вытеснило воспоминание о том, что было восемь лет назад.
Тогда старая кладовка неудержимо притягивала к себе Эви, любопытную, как сорока. Она прожила в этой комнате все лето 1933 года - перед отправлением в колледж. Она боялась кладовки, хоть ей никто и не говорил, что туда нельзя - но она знала, как взрослые не любят, когда дети забираются в их секретные места. Все, что заперто – секретно, думала Эви, и много раз пыталась открыть таинственную дверь.
Однажды дверь вдруг поддалась.
Это случилось в тот день, когда Эви заслушала до дыр пластинку с арией «Ridi, Pagliaccio» и ошалела от слез. Неизвестно, что произошло - прогнил замок, мыши прогрызли щеколду или просто закончился срок действия колдовства - но Эви открыла ее. Это было ночью, точнее, вечером: перед сном у Эви был ритуал - на всякий случай подергать дверь. Вдруг откроется?..
Открылась. Было страшно. Эви знала, что за дверью должно быть темно, и боялась темноты; но там вдруг обнаружился свет, молочно-белый, мерцающий, как утренние щели в закрытых ставнях - и Эви стало еще страшнее. И еще любопытней.
Она шла по кладовке, осматривая горы рухляди в старых ящиках, и понемногу подходила к источнику света. Это была перегородка, очерченная светящимися щелями - точь-в-точь, как ставни поутру. Эви знала, что на дворе ночь, и испугалась до кислоты во рту. Минут пять она колебалась, дергать перегородку или нет, - но руки сами поднялись, сами толкнули ее...
Перегородка со скрипом отодвинулась, и Эви зажмурилась: в глаза ей ударил молочно-белый свет.
Проморгавшись, Эви увидела полосы тумана, и за ними - очертания деревьев и каменных уступов. Ее холодил ветерок, свежий и пьянящий после нафталинного настоя кладовки.
Эви стояла на пороге, боясь шевельнуться. Ее тянуло в молочное марево, но страх приклеил ноги к полу. Наконец она решилась: вбежала обратно в комнату, нагнулась к плинтусу, раскрыла свой тайник и достала оттуда полоску кожи на длинном шнурке. Это была праща.
Лето, проведенное в трудном мальчишеском коллективе, не прошло даром: девятилетняя Эви научилась метать камни, как никто в Рокуэлл-Виллидж. Мальчишки зверски били ее, но после того, как она засветила в ступню рыжему садисту Сэму Хардли, и того увезли в больницу - шпана обходила ее десятой дорогой. Ей вычитывали: «ведь ты могла попасть ему в голову, и он бы умер!» - а Эви терпеливо объясняла глупым взрослым, что она для того и целилась в ступню, чтобы он не умер, и что если бы захотела, она могла бы попасть ему не только в голову, но и глаз - хоть в левый, хоть в правый... Кончилось все тем, что Эви попала на спор в колокол местной церкви, висящий на высоте тридцати футов, тот раскололся надвое*, и у Эви отобрали пращу. Никто не знал, что у нее была запасная, лежащая в тайнике...
_____________________________
*Камень, выпущенный из хорошо раскрученной пращи, имеет убойную силу, сравнимую с силой разрывной пули. – прим. авт.
«...А любопытно: как там мой тайник», подумала Эви, - «сохранился ли?» - и чуть было не вскочила с кровати, но вовремя одумалась. «Я так и не засну вовсе...»
...И вот о нем-то и вспомнила тогда маленькая Эви. Раскрыв дверь кладовки настежь, чтобы та не закрылась навсегда, она подбежала к тайнику, достала пращу, мешочек для камней, повязала его вокруг пояса - поверх белой ночнушки он смотрелся весьма необычно - и, упрямо закусив губу, пошла в белый туман.
Все, что было ТАМ, помнилось ей ясно, как вчерашний день. Ясность воспоминаний, собственно, и не давала поверить в то, что это был сон – или, по меньше мере, обыкновенный сон, такой, как все остальные. Это был живой Сон, Сон, вросший в жизнь.
Эви отлично помнила, как вышла к горке, укутанной туманом; помнила, как услышала за углом звериный рев, хотела убежать – но ноги сами несли ее на звук; помнила, как увидела сквозь туман очертания огромной туши, и рядом – силуэты бегающих людей.
Это было, как театр теней, который Эви видела в Лондоне. Восходящее солнце отблескивало в глазах туши, сверкая светляками сквозь туман. Туша сделала выпад, и Эви вздрогнула от человечьего вопля. Она натренировалась в свое время в стрельбе по движущейся цели – мальчишка-велосипедист ехал с прутом в поднятой руке, а Эви сбивала с него картофелину, – но тут был туман. «А вдруг я попаду в людей?» Но медлить было нельзя, и Эви раскрутила пращу, взяв одного из светляков на прицел.
Туша захрипела и завалилась набок. Эви помнила, как люди суетливо бегали вокруг туши, а потом пялились на Эви, когда та спустилась к ним. У туши были бивни, клыки и чешуя... Рядом лежал раненый, заливая траву кровью: туша вспорола ему вену на руке. Эви перетянула ему руку, ругая бестолковых товарищей, затем требовала у них бинтов и йода. Они не понимали ее, тупицы, и Эви пришлось взять у них нож и разодрать куртку раненого на перевязь. Тут же, возле ножа, она нашла флягу. В ней было нечто темно-коричневое, весьма сомнительное на вид; но оно пахло спиртом, и потому пошло в ход. Эви тянуло к врачеванию задолго до лазарета, и она даже воровала из библиотеки медицинский словарь...
Бестолковые охотники говорили с ней почтительно, как с королевой. Потом ее везли на коне. Вокруг был бело-голубой океан; лучи солнца пронизывали легкий воздух, и полосы тумана плыли на мохнатых боках гор. На одной из них Эви увидела замок, красивый, как сказка – и завизжала от восторга. Туда-то они и ехали.
Эви хорошо помнила, как на нее пялились, разводили руками, почтительно кланялись ей, говорили что-то на непонятном языке – а ей было стыдно, что ее ночнушка в крови, как у мясника. Ее кормили кушаньями, в которые не хотелось верить, и каким-то невозможным образом стали вдруг понимать ее и говорить с ней по-английски. Потом у нее заболело внизу живота, она стала вялой, как тюфяк – и заснула на веранде, залитой золотистым горным солнцем. Проснувшись – взвыла от ужаса и стала требовать, чтобы ее отвезли обратно. Уже темнело, когда ее доставили к знакомому склону, и она еле нашла ход, ведущий в старую кладовку.
Горный воздух выветрил оттуда весь нафталин. Захлопнув дверь, чтобы не сквозило, Эви рухнула на кровать и мгновенно уснула от избытка впечатлений.
Наутро мама ужаснулась, увидев кровь на ночнушке – и выяснилось, что у Эви были первые месячные...
***
Эви вздрогнула и открыла глаза.
Ничего такого, собственно, не произошло, но что-то в ней дернулось, и глаза раскрылись сами собой. Она приподнялась – и охнула: периметр кладовки светился.
Это был слабый свет, едва заметный, но достаточный для того, чтобы об него споткнулся глаз.
Минуту Эви лежала, не дыша, затем встала с кровати. «Зачем я встала?» – спросила она себя. – «Чтобы проверить старый тайник» - ответила она себе же; подошла к плинтусу, опустилась на четвереньки, отодвинула секретную дощечку и достала пыльный сверток. В нем были: праща, мешочек для камней, фотографии Китона и Ллойда*, полуголая нимфа и прочие девчоночьи тайны.
Эви охватила ностальгия; она вспомнила папу, погибшего на фронте, и даже готова была всплакнуть – если бы не думала каждую секунду о кладовке.
__________________________
*Кинозвезды 1920-х г.г. – прим. авт.
«Хватит себя обманывать» – вдруг решила она. Встала, постояла минуту; затем, похолодев, повязала мешочек для камней на пояс, сунула туда же пращу... «Хоть поиграюсь... Ничего не будет, конечно же. Я ведь проверяла тогда, каждый день проверяла помногу раз - и все время стена... Или это был сон, или они заложили проход с той стороны... Ничего не будет...», думала она, открывая дверь – и снова охнула.
Там был свет. Слабый, не такой, как тогда. Замирая, Эви пробралась к перегородке, толкнула ее...
Сквозь прорехи стены пробивалось то самое молочно-белое свечение, рассеиваясь по кладовке.
Минуту или больше Эви стояла перед стеной; затем, решившись, надавила на пыльные кирпичи. Стена хрустнула и осела вниз, осыпавшись фонтаном пыли.
Дрожащая Эви захлебнулась молочным светом, вновь ослепившим ее.
Снова, как тогда, она стояла на пороге, привыкая к свету и к стуку сердца. Затем открыла глаза – и вышла наружу, в молочное марево своего Сна.
***
Она не кричала и не прыгала от восторга; ее охватила особая эйфория – «так я и знала!», только не скептическая, как вечером, а уверенно-сильная и крепкая, как папины объятия.
В глубине души она действительно знала, что так будет. Почти взрослая, статная, «хорошенькая» (а точнее – чудо ходячее, гордость мамы и всего дома, как снова-таки она знала про себя), Эви шла по своему Сну, как по знакомой улице. Под ногами, как и прежде, валялись камни. «Ну-ка, интересно... как давно я этого не делала...» Эви подобрала камень, вложила в пращу, раскрутила – и сухая ель переломилась пополам. «Та-ак... а если подальше?»
Скоро весь сухостой лежал, будто здесь пронеслась буря, а довольная Эви чувствовала себя могучей, как валькирия. Подойдя к уступу, она подумала: «сейчас должны быть звуки». Улыбнулась... и вздрогнула, действительно услышав что-то.
«Неужели?..»
Из-за уступа доносились яростные голоса и какой-то звон. Подобравшись ближе, Эви увидела силуэты людей. Туман был реже, чем в прошлый раз, и театр теней читался ясно, как книга: трое нападали на четвертого, звеня мечами. Трое были бородачами в шлемах, их противник – белокурым парнем, при виде которого Эмми закусила губу.
Она колебалась недолго. Вскоре просвистел камень, ударив в шлем, и один из бородачей рухнул на траву. Минута – и двое лежали рядом с первым, а смазливый парень изумленно оглядывался по сторонам. Затем поднял глаза наверх.
Пересилив бешеное желание сбежать, Эви стала спускаться. «Люди», думала она, «ведь я их не убила? Только потому и спускаюсь» – и смотрела на парня, а он на нее.
Природа подготовила для Эви эффектный выход: луч солнца, и в нем – плавная фигура в белом, сверкающие пряди по ветру, праща в руке... Рассветное солнце вызолотило ей локоны, влило в ее фигурку мерцающий свет – и Эви читала в глазах парня восхищение, даже потрясение.
Она хотела осмотреть оглушенных, - но парень крикнул ей что-то, и Эви застыла. Он предупреждал ее - "не подходи к ним, это опасно", догадалась Эви...
Вдруг из-за уклона донесся треск.
Парень вытянулся, как пес на стойке, пригнулся, схватил Эви за руку... Прежде чем она успела что-то понять, он поволок ее в сторону, втащил на коня, гикнул - и они понеслись по туману, тающему в рассветное небо.
Сзади слышался топот, а затем и крики. Их преследовали. Эви вцепилась в гриву; ее реакция безнадежно отстала от событий, и она не знала, что ей говорить, делать и чувствовать. Собственно, выбора не было: нужно было только крепко держаться, чтобы не вывалиться, и...
Рядом что-то просвистело. Парень, нависший над ней, гикнул громче, подгоняя коня; «стрела», вдруг безучастно подумалось Эви, будто она смотрела кино, – «и еще одна, и еще...» Она знала, что нужно испугаться, но у нее не получалось; точнее, она не успевала – слишком стремительно все неслось.
Вдруг парень натянул поводья, и Эви вскрикнула, испугавшись уже без халтуры: они едва не вылетели с тридцатифутового обрыва в реку. Сзади приближался топот, и парень стащил Эви с коня, крикнув ей что-то. Как во сне, Эви бежала за ним, а тот вел ее сквозь колючие заросли куда-то вниз.
- ......! – крикнул он ей.
Эви посмотрела под ноги: теснина переходила здесь в выемку, похожую на бассейн, и вода с шумом низвергалась вниз.
- ......! .......! – повторил парень, глядя Эви в глаза, и Эви вдруг показалось, что она поняла его: «Прыгай! Не бойся, это не опасно!»
Голоса вдруг озвучились совсем рядом, у них над головой; просвистела стрела, и у Эви ухнуло внутри, как на бомбежке; отдавшись зябкой волне, она позволила своим ногам прыгнуть – и в ушах засвистел воздух, а деревья и горы взлетели вверх.
Секунда – и она взорвалась в холоде, ледяном, как смерть, и сгорела в нем, и умерла, и забыла, кто она и что, - и только рука держалась за руку, тащившую ее куда-то, и ноги брели по каменистому дну, и тело набухло льдом и ломалось, как сосулька...
- ......! ....! ..........! – донеслось откуда-то. Мелькнул взгляд, глянувший в нее, как в ледяной колодец, и мужское тело, голое и мокрое; мелькнули руки, стащившие с нее намокший чехол ночнушки... Ветерок впился мурашками в мокрую кожу. «Раздевайся! сбрасывай одежду! а не то замерзнешь!..» - отозвалось в ней, и мелькнула мысль: «я его понимаю?», и за ней – «я голая? совсем голая?» Взгляд, опущенный вниз, увидел розовые кончики грудей и срамоту, и рядом –мужское тело, пляшущее вокруг Эви...
- Хэй! Ну же! Давай танцевать! Давай! Давай руки! – и крепкие мужские ладони схватили ее руки и втащили в движение, в прыжки, в скачки вокруг старого пня...
Парень, круживший ее, напевал и выкрикивал – Хэй! Хэй! Хэй! Давай! Давай!.. – и голая Эви кружилась с ним, глядя на красный отросток между его ног, который болтался, как хвостик, а потом стал постепенно расти и подниматься кверху.
Танец ускорялся, тепло и движение растекались по обожженному телу, и жаркая, веселая краснота вдруг затопила Эви. Это было невозможно, сумасбродно и безумно; сознание Эви, похоже, осталось там, на кровати в ее комнате – а душа и тело барахтались в отчаянном Сне...
- Ну как, согрелась? – улыбался ей незнакомец, прыгая сатиром.
- Даааа... почтииии... – задыхалась Эви. – Как? Я... мы... понимаем друг друга?
- Ты забыла наш язык?.. Ты знала его... тогда, в прошлый раз, когда... была здесь... Мгновенно... за день... Так гласит легенда!.. Ты забыла?.. – выкрикивал ей парень.
- В прошлый раз?.. Да... я помню...
- Помнишь?.. Прости... Прости меня, Принцесса Белых Туманов... что я... Уфффф!.. – незнакомец остановился, с шумом выпуская воздух, и вдруг опустился на колени перед Эви: - Прости меня, что я затащил тебя в реку. Она течет с ледников, и потому ледяная даже в жаркие дни. Я знаю: ты могла справиться с моими врагами, не сходя с места... но почему-то я испугался за тебя. Наверно, я был неправ. Прости меня!.. – и он склонил голову.
- Принцесса Белых Туманов?..*
________________________________
*Фамилия Уайтхэйз (Whitehaze) переводится как «белый туман». – прим. авт.
- Лучезарная Авалон, Принцесса Белых Туманов, – ведь это ты? Я знаю, кто ты. Во времена короля Лэя ты явилась из утреннего тумана, уничтожив Идриса, отродье тьмы, и назвалась – Авалон, Принцесса Белых Туманов...
- Эвилин. Правильно «Эвилин»... Эвилин Уайтхэйз... Да, это я.
- Великие небеса! – крикнул парень, подняв взгляд на Эви. – Великие небеса!.. – повторил он, коснувшись ноги Эви. По ее телу пробежали мурашки... – Прости! – сказал он, отдернув руку, будто обжегся.
- Почему ты все время извиняешься?
- О! Прости... но я... – забормотал парень, снова коснувшись ее ноги.
Ладонь его поднялась от колена к бедру, вогнав в Эви потоки мурашек. Эви застонала: разгоряченное тело стало чувствительным, как открытая рана.
- Аааа... Ты кто?
- Я Крэак, недостойный принц Лиагоры... Ты спасла мне жизнь... лучезарная Авал... то есть Эвилин... то есть... о небеса, я не могу так... – бормотал парень, глядя на тело Эви.
К ласкающей руке присоединилась другая; вскоре обе руки требовательно массировали ей бедра и ягодицы, раздвигая их и проникая внутрь. Эви не дышала.
Это было так невероятно, что она не могла ни сопротивляться, ни даже испугаться. Тело ее горело, и руки Крэака жгли его все сильней. Она никогда не думала, что прикосновения к голой коже могут так сводить с ума...
Крэак сдерживался из последних сил, но не выдержал - ткнулся носом в пушистый пах Эви. Она зашаталась, задохнулась, – а влажные губы впивались в нее все сильней и глубже; и вот уже Крэак всосался в Эви, обволакивая сладким туманом ее тело и мозг.
Все, что было дальше, было как сквозь завесу сна или тумана: Эви изнемогала под лаской Крэака, закрыла глаза и думала - «мне должно быть стыдно, и страшно, и унизительно... но почему же совсем не стыдно, а так невыносимо хорошооооо...» Она обмякала, плавясь под требовательным язычком Крэака, лизавшим ее между ног; потом она как-то очутилась на траве, мокрой от росы, а сверху был Крэак, целующий ей грудь. Она выла и смотрела в небо, и в глаза ей било солнце, прожигавшее ее, как губы Крэака... «Соски нужны, чтобы сосать... вот он и сосет... как маленький... ааааа!» - мелькали мысли, глупые и оборванные, как конфетные фантики; «вот что такое - Наслаждение... когда сладко и нежно... сверху донизу...»
Потом вдруг стало больно, очень больно, и кричащий рот залепили жадные губы; потом боль перешла в полноту между ног, тягучую, зудящую и жаркую, как рана; она втекала в Эви горячим пульсом, толкала ее, рвала на куски, и Эви выла, не зная, больно ей или сладко. Все ее тело горело, превратившись в расплавленный нерв, и сверху донизу пульсировал ритм, толкая ее к жаркой точке - все ближе, ближе, бли...
- АААААААААААА!!! Ааа! Ааа! Ааааа...
Потом все ушло, и осталась только пустота, и Эви зависла в ней, став полной доверху, а затем – прозрачной и легкой, как воздух. Было щекотно, сладко, страшно, холодно, горячо и хорошо с Ним, близким, как собственное тело.
...Это было невероятно, и разум отказывался это принимать. Ища опору, он ухватился за томительный зуд, предшествующий пробуждению; в глазах Эви расклеились щели, и в них вдруг очертился темный профиль ее комнаты...
- Нет! Нет! Не хочу туда! Не хочу! Хочу здесь!.. Неееет!.. - Эви крепко-крепко закрыла глаза, вгоняя в себя росистую траву и теплое тело сверху.
Темный профиль расточился, в мозг ударило солнце - и Эви увидела над собой пару голубых глаз, пристально глядящих в нее:
- Что «нет»? Эвилин, моя Эвилин... Что случи...
- Ничего. - Эви улыбнулась голубым глазам, и они немедленно улыбнулись ей. - Я расскажу тебе... Ааааа...
Тело вдруг напомнило ей, что произошло, и Эви наконец-то ужаснулась.
В голове нарисовалась картина - голая Эви, стонущая под Крэаком, - и сами собой полились слезы...
***
- Прости меня... Прости, лучезарная Эвилин! - умолял ее Крэак. - Я обезумел от твоей красоты. Твои чары околдовали меня, и я... но я не должен был...
- Почему ты всегда извиняешься, когда мне хорошо? - улыбалась ему Эви сквозь слезы.
- Я... ты... тебе хорошо?
- Ну... Крэак... О Господи! - Эви вдруг кинулась ему на шею.
Было больно и горячо, как после разлуки.
- Ты... я...
- Ничего, - всхлипнула Эви и вытерла щеку локтем. - Расскажи-ка лучше... расскажи мне все! Кто ты, и почему за тобой гоняются эти... Я ведь давно не была здесь.
- Да. Двести лет, если верить легенде.
- Что?!
- С тех пор здесь многое изменилось. Королевство мудрого Лэя рухнуло. Наследие предков расхищено и утрачено... Темные дела творятся в Лиагоре, Эвилин. Народ ропщет, страна охвачена мятежами... Князь Ллоури захватил трон, и я, законный наследник трона, вынужден скрываться, как мятежник...
- Кстати, - а здесь нас не найдут твои... эти... преследователи?
- Не думаю. В реку они не сунутся. Я нырял здесь в детстве, а они чужаки. Ближайшая переправа в сорока милях. Сейчас мы в безопасности, но к ночи нам нужно попасть в Кэр-Лигэрион... Почему ты улыбаешься?
- Да ничего... Говорим - и сидим вот так вот... Никогда ни с кем не говорила голышом. Забавно, и чуть-чуть стыдно, и хорошо тоже...
- Одежда еще не просохла, моя Эвилин...
- Эви. Просто Эви, ладно? Еще вчера я спятила бы от одной мысли... а сейчас я рада, что ты можешь видеть всю меня, а я - тебя. И что мы можем трогать друг друга... везде... - она положила руку Крэака на свой сосок, и Крэак нежно сжал его.
Эви мурлыкнула... и через секунду пищала на траве, захлебнувшись в ласках Крэака.
Вновь в нее входила тугая полнота, и было уже не так больно, а только очень жарко и томительно; и вновь язык Крэака топил ее во влаге, сладкой, как клюквенный сироп, и она вымокала в нем, пропитывалась им насквозь, набухала и сочилась, истекала сверху донизу, смеясь от невыносимой щекотки в теле...
- Ооооооу... - выдохнула Эви, когда Крэак влепился в ее промежность плотно, как мог, вдавил ее в себя - и простреливал ее горячей влагой, щекотной, как струйка по ребрам, - где-то там, глубоко внутри... Эви хотелось надеться на него, как чехол - ногами и промежностью, и всем телом; хотелось окутать его, как кокон, стать его живой одеждой... Она прижалась к нему, обвила его руками и ногами, прилепилась животом, грудями и срамотой, стараясь влезть в его шкуру и слепиться с ним, как глина. Ей снова было жарко и больно, и еще больнее, и боль хотелось влить в крепкие, зверские объятия...
- Никогда не думал... Никогда... - бормотал Крэак, вытирая платком кровь с ее гениталий.
- ?
- Что мне выпадет такая честь.
- Какая?
- Лишить девственности саму Принцессу Белых Туманов. Великие небеса!.. Но это знак. Вчера я не верил в себя, Эви, а сейчас верю. Тебя видели люди Ллоури. Слух, что ты снова вышла из туманов, уже пошел по Лиагоре, не сомневайся в этом. Народ ждет тебя, Эви. И я ждал тебя, хоть и не знал этого.
Эви розовела, наполняясь тягучей истомой.
- ...Я знаю, кто ты, Эви. Я знаю: ты умеешь врачевать. И ты сильна, сильнее дюжины рыцарей, да чего там - целой когорты... У тебя есть тайное оружие, да?
- Да. Хочешь, покажу?
Эви встала. У нее кружилась голова.
- ...Видишь ту сосну - на другом берегу? Что нужно, чтобы ее свалить?
- Рослый лесоруб, острый топор и минут десять работы.
- Да? Смотри!..
Она вложила в пращу булыжник, яростно раскрутила - и сосна с треском обрушилась в теснину.
Из кустов, росших вокруг, выскочили двое, вскинув луки на Эви...
- Ложись! – Крэак прыгнул на нее, и они упали на траву. Стрела просвистела поверху и вонзилась в дерево.
- Ну, Эви, моя принцесса, моя любовь... Боишься?
- Нет. Хотя да, боюсь.
- И я боюсь... Мы вместе?
- Вместе!
- Хэйя! Одеваемся, и - в Кэр-Лигэрион. Придется потерпеть без еды. Впрочем, ты дала мне столько силы, что я могу не есть месяц.
***
Стараясь не выходить на открытые участки, они шли в глубь гор.
«...Я - Принцесса Белых Туманов, и меня ждет народ Лиагоры. Я - живая легенда, и я - любовь принца Крэака, нежного мальчишки с голубыми глазами и горячим родным телом... Я занималась с ним любовью, я стонала в его руках, и он целовал меня, он ласкал мое тело, он делал со мной Это... И все - за какой-то час. Не хочу просыпаться! Не хочу!»
Ей совсем не хотелось ни есть, ни спать. После всего, что произошло, она чувствовала себя тугой и сочной, как спелое яблоко. Эви набухла Крэаком, переполнилась им, и ей хотелось вопить от восторга и скакать по траве и валунам.
Но она помнила об опасности – и пела только глазами, сжимая теплую руку.